Четыре фрагмента из жизни обычного дома в Бишкеке. Дом, ставший свидетелем трогательной дружбы соседей (и не только); дом, который когда-то покинули большинство жителей; дом, чуть не пострадавший от обманутых горожан, желавщих быстро разбогатеть. Типичная история типовой сталинки в центре столицы.

Фрагмент первый: музыкальная ночь

В Бишкеке давно перевалило за полночь, но одна центральная улица города совсем не спит. Близлежащий клуб-ресторан – сейчас он эпицентр полуночного веселья – балует своих посетителей ритмами незамысловатого европопа, от звуков которого содрогаются старые окна соседних домов. На пороге заведения неожиданно появляется дама в домашней футболке. Вид у нее заспанный и отчего-то агрессивный. Она зовет администратора, и начинает его долго отчитывать за громкую музыку, мешающую спать жильцам “всей улицы”. Через минуту в клуб-ресторан заявляется мужчина – тоже в домашнем, тоже заспанный и тоже агрессивный.

“Вот, видите, уже сосед пришел! – угрожающе комментирует дама. – Сосед, вы тоже не спите?”

Еще одну минуту спустя в двери возникает женщина лет 60-ти.

“Вот теперь и соседи-пенсионеры подтянулись”.

Музыка утихает. Трое жильцов уходят прочь, устало заходят в глубину плохо освещенного двора, открывают деревянную дверь подъезда, поднимаются на один и тот же этаж... Жильцы одной и той же квартиры, а не соседи, – это мои мама, папа и тетя, воюющие с заведениями, в которых громкая музыка не стихает до самого раннего утра. То было в лихие 90-е. И в не менее лихие нулевые.

Фрагмент второй: соседство по-советски

В год смерти Сталина моя семья поселилась в типовом сталинском доме на одной из центральных улиц. Где-то поблизости проживали писатели, дирижеры, поэты, а еще переехавшие из средней полосы РСФСР заводские рабочие, слесари, дворники, пока не эмигрировавшие в Израиль врачи, переселившиеся из Риги стоматологи, однажды эвакуированные из блокадного Ленинграда связистки. Был даже кто-то из местных КГБшников на пенсии – во всяком случае, он так говорил, что на пенсии.

Общались между собой жильцы очень тесно. До того тесно, что это иногда доходило до трагикомичных вмешательств в дела сугубо личные. Однажды моя тетя, которая педантично отслеживала все модные тенденции, надела мини-юбку, только что ставшую трендом. Соседка баба Маша в трендах ничего не смыслила, и, увидев девушку в мини, видимо, решила: надо спасать. В тот же день хранительница морального облика дома доложила обо всем моей бабушке... После инцидента девушка мини-юбки носить не перестала, но теперь делала это подпольно. В другой раз некто из соседей пожаловался на “нравственность” уже всех жильцов, сочинив подробный донос: будто бы в доме проживают “одни алкоголики, проститутки, а еще разводят канареек на продажу”.

Тем не менее, близкое общение между жильцами проявлялось и в случаях добрососедства. Как-то у одного из обитателей дома появилась новинка – телевизор. В летние вечера он вытаскивал его во двор и устраивал импровизированный кинотеатр, вокруг которого собирались все жильцы.

Еще одним “чудом техники” был проигрыватель – мечта любителей музыки. Дети со всего двора, очарованные песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти, толпились под окнами соседки-ровесницы со второго подъезда. Та специально открывала настежь окна и заводила аппарат, чтобы и другие могли послушать композиции. Любимая песня – “Джамайка” про девочку, в которую Робертино Лоретти, как думала моя тетя, был влюблен. Правда, потом выяснилось, что певец пел об острове Ямайка. Но поклонницам хотелось не только слушать, но и смотреть на итальянского исполнителя. Для этого они бегали в магазин “Мелодия”, что находился рядом с цирком.

“У них висел маленький портретик Робертино Лоретти, и мы ходили туда раза два в неделю на него любоваться. Стояли минут 5-10, потом уходили. Еще там всегда висело объявление: “Пластинок Робертино Лоретти нет”. Но продавщицы нас уже знали и иногда говорили: “Завтра будут продажи. Девчонки, приходите”. У меня было много пластинок”.

“Но у тебя не было проигрывателя, чтобы их слушать”, – отмечаю я.

“Я думала, когда-нибудь мать сжалится и купит. Но она не покупала”.

“А были какие-нибудь еще пластинки?”

“Не-а, только Робертино Лоретти”.

Проигрыватель моя бабушка все-таки купила после долгих уговоров на этот раз своей младшей дочери – моей мамы, фанатевшей от ленинградских ВИА “Поющие гитары”.

Фрагмент третий: массовый переезд

В 90-е и нулевые многие жители стали покидать центр: кто-то перебрался в другие части города, кто-то – в другие страны. Но моя бабушка не желала съезжать “с квартиры с высокими потолками, да еще из центра города”. Папа не хотел “менять шило на мыло”. А тетя боялась новых соседей. Переехать хотела только мама.

“Была такая Соколова, соседка-блокадница из Ленинграда, которая поменялась на Аламедин-1, – вспоминает мама. – Время от времени она звонила и рассказывала: “Я, оказывается, всю жизнь и не жила нормально. Центр – это же ужас, ужас, ужас. Аламедин-1 – спальный район, речка, везде магазины. Я тут, как на курорте, живу””. По уверению мамы, соседка Соколова, проезжая через центр, конечно, ностальгировала – все-таки всю жизнь здесь прожила. Но в то же время думала, какой же в центре ужасный воздух!

У тети же были свои доводы – история все той же самой соседки Соколовой, которая в тетиной версии теперь мучилась от плохого воздуха в Аламедине-1. “Ну, вот взять бы Соколову, соседку-блокадницу из Ленинграда, переехала в трехкомнатную квартиру в районе ТЭЦ. Говорила, что постоянно там черным-черно, все время оттуда дует. Ну, тоже ничего хорошего”.

“Смотри, в 90-х годах соседи стали разъезжаться. Не было некомфортно?” – спрашиваю я.

“Наоборот, это было шикарно! Мы – хозяева. Что хотим, то и делаем”.

Фрагмент четвертый: соседи-мошенники

В квартире в соседнем подъезде появились новые соседи – некая бишкекская компания. В тот же день моя бабушка решила с ними познакомиться и заодно предложить вскладчину отремонтировать крышу дома. От предложения офисные люди отказались, сославшись на то, что скоро все равно переедут. “Мошенники!” – подумала бабушка, и отправила чинить крышу моего отца. Отец отремонтировал принципиально только часть кровли над нашей квартирой, оставив зиять верх над новыми соседями. Но во время серии проливных дождей потолок в гостиной протек. Выяснилось, что отец по ошибке починил совсем не нашу половину.

Впрочем, новоселам везло не только с крышей, но и с бизнесом, который рос как на дрожжах. Толпы людей, завороженные перспективой разбогатеть, с азартом вкладывали свои (иногда последние) сбережения.

“Тут целые очереди выстраивались”, – вспоминает тетя. – “Даже наша двоюродная сестра позвонила мне: займи, говорит, очередь, пожалуйста. Я говорю: “Ты, что, тоже туда ходишь”. Она: “Да, да”. Я говорю: “Дура!” Но взяла с собой газетку почитать и встала в очередь. Я стояла, молчала-молчала, потом говорю: “Люди, не будьте лохами, не будьте идиотами. Это же все пирамида!” – А они мне: “А что вы сами стоите?” – “Да мне это даром не нужно, это родственница попросила”. Потом я им говорю: “Это все лопнет не сегодня-завтра, а вы будете бить окна. Вот наши окна. Я вас предупредила. Нас не трогайте”. Потом оттуда слышу мама зовет. Глухая мама услышала, как я там речь толкала. И недели не прошло, как там стояли крики-визги, били окна, срывали кондиционеры, линолеум – в общем, вот так. Ну, слава Богу, нас не тронули. Я же их предупредила”.

Финал

Мне нужно закончить историю про свой дом, но придумать финал никак не удается. Тут я вспоминаю про соседскую девочку из Грузии. У Кисании был черный пудель Чаппи, красивые кудрявые волосы и очень сложный характер. Мы с ней довольно часто ссорились. Обидных слов она не знала, и когда я обзывала ее дурой, то она меня в ответ – черепахой. Но отчего-то ее “черепаха” звучала обидней. Еще помню, что на зов Кисании “Мама! Мама!”, всегда выходил ее папа. Всех детей это удивляло, пока мы не узнала, что папа по-грузински – это “мама”. В 94-ом году ее семья переезжает из нашего дома. И Кисания пишет (думаю, с помощью своей мамы) прощальное признание в любви моему брату. На тот момент моему брату было три года, а Кисании – четыре.

Мне показалось, что это тот самый финал! Немного забавный, трогательный, светлый. Я себе представила, каким может быть это письмо. А вдруг оно даже где-то сохранилось? Ну, или кто-нибудь из домашних просто помнит детали? За ними я и захожу на кухню, и застаю маму за мойкой посуды.

"Мам, а ты помнишь, Кисанию? Когда она уезжала, она ведь написала любовное письмо".

"Твоему братцу? Да, помню".

"А ты помнишь подробности?"

"Что-то ты, Лилит, какие-то непонятные истории собираешь. Я понимаю, если у дома была бы какая-то невероятная история. Но дом был самый обыкновенный, и люди то приезжали, то уезжали. Ничего тут такого нету", – отрезает мама и выключает кран.

Я удаляюсь обратно в комнату без забавного, трогательного, светлого финала. В голове крутится мысль: "Как мне теперь закончить историю?”.