Лето 1990 года

Мотало на ухабах нещадно. Старенький автобус трещал ржавыми косточками; жалобно выл, карабкаясь на подъёмы. Зубной болью визжала разбитая коробка передач.
От Белебея ходу было четыре часа. Четыре часа жаркой, потной дороги в плотно набитом телами салоне. Голова кружилась от бензинового угара; майка промокла и бесстыже облепила кожу, вызывая неодобрительные взгляды деревенских тёток в цветастых платках. Я искренне поражалась: как они-то терпят? Накручено-надето, как на капусту, всякого разного: бесформенные растянутые кофты, плотные чёрные юбки поверх серых шерстяных колгот, резиновые галоши.

Мой неместный вид явно вызывал у них раздражение. А когда на пятиминутной остановке я с наслаждением затянулась «стюардессой», то взорвала им головы окончательно.

Водитель в штопанной ковбойке подошёл и тихо сказал:

– Убери папиросу.

– Это почему ещё? – взвилась я. – И вообще, это – сигарета.

– Да какая разница? Убери, добром говорю. У нас не принято.

Сквозь запылённые стёкла автобуса пялились захлёбывающиеся от возмущения матроны. Окончательно меня добил какой-то дядя, изумлённо распахнувший щербатый рот, да так и застрявший на остановке бездвижно с авоськой, набитой хлебными кирпичами.

Я сердито хмыкнула, бросила едва початую сигарету и раздавила кроссовкой. Поднялась в горячий салон, теперь ещё больше раскалённый ненавистью ко мне.
Страшно хотелось по-маленькому (туалетов на остановках в этой дыре не было предусмотрено), ещё больше – плакать. И зачем я послушалась мамочку? «Поезжай, они давно зовут, всё-таки родственники. Тебе же так понравилось в прошлый раз!».
Моя мама – сумасшедшая. Прошлый раз был дюжину лет назад, когда мне едва исполнилось семь. А в Москве остались мечты о долгожданных каникулах после сумасшедшей сессии, подружки и только что открывшийся «Макдональдс». Концерт «Кино» и замечательный теперь Арбат.

Хотя... Там остался Стас. Вот пусть и остаётся, козёл!

Я сжала пальцы. Слёзы, копившиеся было в уголках глаз, исчезли. Закрыла глаза и представила себя солнечной пылинкой, танцующей в мотающемся автобусе.
Пылинкой, которой дела нет до злобных старух, глупой мамочки и истеричного мажора Стаса.

Может, моя недельная ссылка в эту Тьмутаракань станет лучшим лекарством от обиды.

***

Мой папа – военный. Маме было восемнадцать, когда она вышла замуж «по невозможной любви». Мамочка обожает подобные красивости, от которых меня тошнит. А маму страшно тошнило от меня: беременность протекала тяжело, с токсикозом и обмороками. Я уже старше, чем мама, когда меня родила. С ума сойти!

В школу я пошла в городе Фрунзе. Там были яблоки и абрикосы, чудесное солнце, синие горы и чернявый Шаршен, таскавший мой портфель, несмотря на ухмылки однокашников. Его даже побили пару раз. Я называла его «Шершень»: мне казалось это страшно остроумным.

Поэтому первый год в Забайкалье, куда папу перевели, я никак не могла привыкнуть к зиме с октября по апрель, пустым степям и дикому, обжигающему морозом ветру. Я часто болела и долго не сходилась с новыми подружками. И очень скучала без папы, когда он уезжал в бесконечные командировки.

Тогда я стала много читать. И до сих пор обожаю запах библиотеки, запах пыльных страниц, обгрызенных жучками. Потрёпанные книги похожи на гадких утят – стоит открыть, как мир совершенно преображается, становится огромным, таинственным, счастливым.

Моё двенадцатилетие отмечали уже в Москве. В этот раз я необычайно легко освоилась и давно считаю себя москвичкой. Мамочка ядовито замечала, что даже речь моя изменилась. Передразнивала: «Ма-а-асква, с пакровскава па-а-асада». И вообще, она меня ревновала. К городу, ставшему мне родным, к книгам. К папе, с которым они ссорились всё чаще.

Папка прилетал из командировок – огромный, сильный, пахнущий снегом, табаком и коньяком. Поднимал меня на руки, кружил по прихожей, крича:

– А вот и моя королевишна любимая!

Я прижималась к колючей щеке, гладила ребристые звёзды на плечах (звёзд становилось всё больше). И зажмуривалась, чтобы не видеть, как кривится вжавшаяся в стену мамочка со скрещёнными на груди руками.

Когда они развелись, я была десятиклассницей. Напилась тогда впервые в жизни. И буквально силой затащила в постель главного школьного красавчика Кольку.
До сих пор краснею, вспоминая. И стыд, и смех, и неловкость. Дурацкое пыхтение, неумелые поцелуи, нелепые руки...

На следующий день я, собрав в кучу самоуважение, гордость и нахальство, превратилась в папину «королевишну». Подошла при всех на перемене и сказала нарочито громко:

– Это было ошибкой, Коля. Между нами ничего не было и быть не может!
Развернулась и пошла по коридору, оставляя за спиной шепчущихся коровистых одноклассниц и пунцового, ошалевшего Кольку.

Тогда я впервые научилась этому – оставлять за спиной. Навсегда.

И в жопу этого мажора Стаса.

***

– Девушка, твоя остановка.

Я подхватила рюкзак (терпеть не могу чемоданы) и выскочила к взаимному облегчению – моему и населения автобуса.

Водитель, отъезжая, посигналил мне на удачу. От этого стало теплее на душе.
Вечернее солнце лениво согревало пыльные кусты, разомлевших коров и сморщенного коричневого старичка на ободранной скамейке.

– Здравствуйте! Вы не подскажете, как мне найти улицу Ключевую?

Дедок прикрылся от низкого солнца ладонью. Посмотрел на меня мутными от старости глазами, крякнул:

– И тебе исам исыс, туташ. Ишь, городская. В штанах. Нехорошо.

Нет, но это уже не смешно! Ладно, курить на людях нельзя, но джинсы чем им не угодили? Это же не колготки в сеточку и юбка по самое это самое.

Старичок продолжал что-то осуждающе бормотать по-татарски и качать головой. Спросил:

– На практику, што ли? В лесхоз или на пристань?

– Нет, я к родне. К Галиевым.

– Маладес, дощка. Нельзя родню забывать. Но и обыщаи надо помнить! А ты кем Фидусу приходишься?

– Внучкой.

– Внущкой?! Нет же у него внущек. Ты Альберта дощка?

Я смутно помнила, что у меня, кроме дедушки Фидуса, бабушки Разили и дяди Альберта, имеются два двоюродных брата.

– Нет, я дочь Гали. То есть, это. Халимы.

Дедок охнул, хлопнул себя по коленям:

– Ай, как хорошо! Давно уж про неё не слышал. С тех пор, как за русского вышла. Разрешения отца не спросила, ай-я-яй.

Я поморщилась. Теперь окончательно поняла, почему мамочка со мной не поехала. Какая-то средневековая дикость: спрашивать разрешения выйти замуж. Захотелось немедленно развернуться и отправиться восвояси, но было жалко двух суток изматывающей дороги. Жутко хотелось помыться, по-человечески поесть и выспаться на нормальной кровати, а не боковой полке возле вонючего тамбура. В плацкарте даже джинсы не стащить, приходится спать одетой, прея под влажной простынёй.
И очень хотелось в туалет.

Поэтому я не стала спорить с этим динозавром. Придала голосу патоки:

– Дедушка, миленький, не подскажете, как мне до Галиевых добраться?

– Да вот, через лес. Тут близко, километра четыре.

Я застонала. Рюкзак оттягивал плечи. Угораздило же согласиться набить его гостинцами для татарской родни. Мамочка сказала, что «так принято».

Затарахтел мотороллер. Дедок вдруг резво вскочил, замахал руками. Молодой водитель сразу остановился. Они поговорили на своём, и высокий плечистый парень сказал мне:

– Привет, я Марат. Садись, довезу до места.

Дедок кивал и ласково улыбался. Я так растерялась от этой неожиданной любезности, что вместо благодарности пробормотала что-то невнятное. Старичок напоследок крикнул нечто странное:

– Привет передавай пижуну! – и рассмеялся.

Всё ещё не веря своему счастью, уселась на заднее сиденье, покрепче обхватила парня. Он среагировал как-то странно: весь напрягся, выпрямился. Так и ехал – будто лом проглотил. Когда мы углубились в лес, я крикнула:

– Останови!

Парень вздрогнул и нажал на тормоза излишне резко – так, что я буквально вдавилась в его спину.

– Что случилось?

– Мне в кустики надо.

– Куда?! Тебе же на улицу Ключевую. Зачем в кустики?

– Дурачок, что ли? Пописать.

Парень вдруг покраснел, отвёл взгляд – это было так смешно, что я прыснула:

– А ты думал, что принцессы не писают? Подержи рюкзак.

Продолжала хихикать и в кустиках. Настроение стремительно улучшалось.
Ветер бил в лицо редкими для москвички запахами – нагретой солнцем хвоей с тонкой ноткой земляники. Потом, когда выехали из леса, – полынью.

Мои пальцы скрестились на твёрдом, как камень, животе Марата. Я пряталась от ветра, уперев лоб в его рубашку. От неё тоже пахло замечательно – бензином, свежескошенным сеном. И мужским потом.

***

Всё хорошее заканчивается слишком быстро. Подошла к финишу и поездка. Мотороллер остановился у крашенных голубым ворот:

– Приехали. Вот тут Фидус-ака живёт.

– Спасибо, Марат. Это было незабываемо. Ты прямо как принц на белом коне – появился неожиданно, выручил девушку.

Парень опять покраснел, опустил глаза:

– Это. Всегда пожалуйста. А как тебя зовут?

– Ой, я не говорила? Александра.

Он протянул, как строчку из стихотворения:

– Алекса-а-андра! Красиво. А я – Марат, ну ты знаешь.

Я рассмеялась:

– Да уж, память ещё не отшибло. Слушай, а почему тот старичок на остановке назвал Фидуса «пижуном»?

– А! Пижоном. Он у нас – модник знаменитый. Это такая история...

Скрипнула калитка.

– Наконец-то приехала! Ох, какая большая стала! Красавица моя!

Дедушка обнял, поднял, закружил. Я сразу вспомнила этот запах из детства – запах мёда: Фидус держал пасеку. Он был большой и сильный. И щека – небритая. Я уже забыла это ощущение безопасности и счастья. Папа прилетал из Владивостока очень давно, год назад. Мы тайком от мамочки встречались в кафе на Якиманке. Я прижалась к щетине и расплакалась, как дура.

***

Бабушка Разиля хлеб печёт сама. И встаёт до рассвета, чтобы управиться по хозяйству – покормить гусей и кур, выгнать скотину на улицу, где её забирает пастух. Но сперва подоить Буську.

Корова у нас уникальная. Она удивительного серо-голубого цвета. Такая масть называется «бусой», поэтому – Буська. Буська самолюбива: не даётся на дойку, пока с ней не поздороваются и не расскажут, какая она красавица и умница.
Зато молоко у нас – лучшее в деревне, и два ведра в день. Сепаратор визжит, надрывается, производя вкуснейшие сливки.

Я поменяла джинсы на юбку подлиннее – сама, никто ничего не говорил. Курю редко, украдкой, за коровником. Я чувствую, как с меня стекает город – будто душ смывает с кожи стресс, чад и ложь. Родня неохотно разрешает помогать по хозяйству. Дед ругается:

– Вот ещё, ты отдыхать приехала. Вон, позеленела вся в своей Москве.

На сенокос меня не взял. Сказал – в следующий раз.

Разиля-аби кричит со двора:

– Александра, выходи! Кавалер твой пришёл, ха-ха-ха.

Марат приходит каждый день. Возил меня на речку и в кинотеатр. Даже там, в темном пустом зале – не приставал.

Да чего там «приставал» – даже за руку не взял. Меня это забавляет чрезвычайно. Иногда я его провоцирую – задену бедром, прижмусь ненароком. Он краснеет так, что хочется достать «стюардессу» и прикурить от щеки. Детский сад, штаны на лямках.

– Хочешь, на пристань поедем? Там сегодня теплоход из Сарапула.

– Погоди. Ты обещал мне рассказать, почему дедушку Фидуса называют «пижоном».

– О! – смеётся Марат, – это легенда местного значения. Или даже – районного.

***

Мой прадедушка Габдулхак до революции был самым знаменитым на весь уезд гармонистом. Играл на ярмарках, праздниках и свадьбах. В городе справил себе красную рубашку, тюбетейку с золотым шитьём – первый парень!

Как-то ехал с ярмарки и на лесной дороге отбил крестьянина от грабителей. Спасённый оказался старообрядцем. Пригласил к себе, в глухую, спрятанную давным-давно в чащобе деревню. Там прадедушку приняли гостеприимно, но странно: посадили за другой конец стола, кормили вкусно, однако из особой посуды – для «мирских». Потом старообрядец повёл показывать богатое хозяйство. Габдулхак восхитился отличным хомутом для лошади – крепко сшитым, из новенькой кожи. Погладил пальцами:

– Какая красота!

Хозяин помрачнел:

– Забирай себе.

Оказывается, вещь, тронутая чужаком, у лесных жителей считалась опоганенной навсегда. Прадед воспользовался случаем и «потрогал» ещё много чего. Уехал на хозяйской подводе, нагруженной доверху.

Теперь, с таким богатством, можно было и посвататься к своей давней любви – дочери муллы. Но мулла отказал:

– Ты, Габдулхак, человек несерьёзный. Пижон. То рубаха красная, то сапоги невиданного фасона. Ходишь, молодёжь смущаешь, они чужую моду от тебя перенимают, тоже на красных рубахах помешались. И музыка твоя – от шайтана. Не веселиться надо, а Богу молиться.

Прадед не растерялся. Записочку любимой передал. Ночью подождал у реки – и убежали они. Далеко, за Каму, в деревню Аксай. На улице Ключевой дом поставили.
В шестнадцатом году родился Фидус. Началась революция. По округе шатались вооружённые шайки: кто называл себя «белыми», кто – «красными», кто сражался за «Свободный Булгар». Но грабили и убивали крестьян они с одинаковым усердием, не глядя на национальность и веру. Тогда Габдулхак собрал отряд самообороны.
А знамя сделал из своей красной рубахи. С ружьями в руках защитили земляков.
Начались двадцатые – трудные, голодные. Маленькие дети бегали босиком, в рубашонках, без штанов. Штаны полагались уже взрослым, самостоятельным «мужчинам» – лет с восьми.

Гордый таким социальным взлётом, Фидус в штанах поехал с мамой в город. И там, на центральной улице, увидел пионерский отряд. Это было завораживающе. Строем, с красным флажком, под барабан! В коротких, по колено, шортах, в алых галстуках!

Кто шагает дружно в ряд?

Пионерский наш отряд!

Буржуины нас боятся

И от ужаса дрожат!

Фидус вдруг понял, что он выглядит совершенно несовременно. Это было невыносимо.
Когда вернулись в деревню, маленький Фидус взял тяжёлые ножницы для стрижки овец, наточил – и беспощадно обкорнал по колено новенькие штаны. Тайком забрался в родительский сундук с сокровенными богатствами, из маминого парадного бархатного платья вырезал вишнёвый треугольник и повязал на шею. И в таком виде пошёл щеголять по улицам родной деревни, колотя вместо барабана в дно медного казанка и выкрикивая несуразное:

Раз, два, три!

Пионеры мы!

Папы-мамы не боимся,

Писаем в штаны!

От такой картины петухи начали кукарекать посреди бела дня, у коров прокисло молоко, заглядевшаяся ворона врезалась в сельсовет и потеряла сознание.
Были отмечены случаи преждевременных родов. Матерящийся председатель сельсовета приволок Фидуса за ухо к родителям и посоветовал выдрать его хорошенько.
А на следующий день вся молодёжь деревни Аксай, допризывного возраста включительно, щеголяла по улицам в штанах по колено и разномастных галстуках – алых, клюквенных и даже в цветочек.

***

Я хохотала до икоты.

– Какая роскошная история, Марат!

Взяла его за руку, прижалась и поцеловала в губы. Но ответа не дождалась – он отшатнулся. От резкого перехода настроения меня бросило в жар:

– Что ты от меня шарахаешься, а? Мы – не пионеры. Мне девятнадцать, между прочим. Или я уродина?

Парень замотал головой, пробормотал:

– Что ты, Александра, ты очень красивая. Я никогда таких... Ты мне очень нравишься.

– Ну, так чего тогда кабенишься? Мужик, называется. Это я должна ломаться и кокетничать. Я, между прочим, завтра уже уезжаю. Это же надо – парню двадцать лет, а он целоваться боится! Не говоря уж о бОльшем. У нас сеновал в конце огорода, знаешь? Приходи сегодня.

Марат отступил на шаг:

– Что ты, как можно! Я же тебя люблю. Жениться хочу. Вот только в армию осенью. Вернусь – и буду дедушку Фидуса просить выдать тебя за меня.

Всё, это было последней каплей. Точно – средневековье.

– Идиот деревенский! Какая ещё свадьба? Чтобы я бросила Москву и приехала сюда?! Всю жизнь коровам хвосты крутить? В навозе по уши среди дикарей доисторических?

Глотая злые слёзы, я шла прочь, а он кричал мне в спину:

– Ты дождёшься меня? Я писать тебе буду!

Не оборачиваясь, я показала ему средний палец. Очень сомневаюсь, что он понял смысл этого жеста.

Я злилась всю обратную дорогу до Москвы и выкурила все запасы, сэкономленные за время деревенского воздержания. Дома первым делом я позвонила Стасу.

***

Двадцать пять лет спустя

Портрет Фидуса стоит в доме на почётном месте. Орден, медали, сержантские погоны. Это он на фронте, летом сорок четвёртого. Китель офицерского сукна, сияющие хромовые сапоги. Красавец. Пижон.

А рядом – папин портрет. Он погиб в девяносто пятом в Чечне, полковником.
Все трое моих главных мужчин – красивые, высокие и сильные. Настоящие.

Я – счастливая женщина. И совсем ещё молодая, хоть и бабушка. Правда, муж не упускает возможности об этом напомнить, смеясь. Козёл, несомненно.

Сегодня снег метёт и метёт. Даже не знаю, с чего я вдруг вспомнила эту историю четвертьвековой давности. Жаркое лето, запахи хвои, мёда и бензина. Глаза Марата, когда он говорил о свадьбе. Румянцем горят щёки. Я тогда была... Странная? Резкая? Неправильная? Или просто – юная? Не знаю, но кое-что бывает вспоминать стыдно. И грустно. Но это – сладкая грусть. Как слёзы от хорошей книги.

В девяносто первом пришло письмо от дедушки Фидуса. Что Марат лежит в военном госпитале. С ампутированной ногой. Слава Богу, что тогда я нашла в себе силы на правильное решение…

Всё-таки этот снегопад меня беспокоит. Если тракторист не успеет расчистить зимник, то корма опять будет не подвезти к коровнику. Да и ходить трудно. Звонок заставил вздрогнуть.

– Позовите к телефону самую красивую женщину планеты Земля. Королевишну, пожалуйста.

Я смеюсь. Эта шутка повторяется регулярно скоро двадцать пять лет как. Но каждый раз мне становится уютно. Как на папиных руках.

– Посыльный уже приходил, родная?

– Ну, чего ты дурачишься? Какой посыльный, зачем? По телефону не сказать?

– Никак по телефону. У нарочного секретный пакет. Отбой связи.

Стук в окно.

– Сания-апа! Вам пакет!

Обычный конверт по диагонали пересечён надписью от руки: «Совершенно секретно! Лично в руки Королевишне». Смешно, но я волнуюсь. Ногтями рву конверт, достаю сложенный вдвое листок. «Люблю тебя, родная. Скучаю. Немножко задержусь, жду инвесторов. Твой директоришка молокозавода». Смеюсь, спрашиваю «посыльного»:

– Как там дела, Азамат?

– Всё нормально, Сания-апа. Трудимся.

– Мой опять весь день на ногах? Переживаю.

– Конечно, как всегда. А что такое?

– Ну как же, у него же...

Я вовремя замолкаю. Азамат из новеньких, переехал в Аксай недавно. Может и не знать, что у моего протез вместо ноги. А трости и костыли муж не признаёт – выпендривается.

Такой вот он, мой Марат.

Пижон.